Академическая несвобода в XVIII веке
Историк Петр Дружинин о создании Петербургской академии наук, конфликте ученых и чиновников и академической жизни при Екатерине II
Как известно, Российская академия наук получила свое основание благодаря проекту, который был подписан Петром I в 1724 году. И поскольку нет ничего более постоянного, чем временное, этот проект просуществовал как законодательная основа Академии наук до принятия регламента в 47-м году. Наиболее важной частью, касающейся управления Академией наук, была фраза в проекте «Академия сама себя правит», то есть ученые имели возможность управлять работой Академии наук, государь или государыня были лишь покровителями. И то обстоятельство, что Петр Великий утвердил только проект, уже становилось причиной того, что этот принцип — «Академия сама себя правит» — пытались каким-то образом ликвидировать. Собственно, с принятия в 47-м году регламента он был ликвидирован. Но первые годы Академии наук, когда туда привлекался весь цвет европейской науки, то есть были попытки пригласить весь цвет, но приехали лишь некоторые, хотя одно имя Эйлера, который в общей сложности проработал в Петербурге 56 лет и, в общем-то, озарил его своим гением, уже достаточно для того, чтобы говорить о таком понятии, как величие Академии наук в XVIII веке.
Объясняет этот факт, что в России Академия наук так расцвела, именно то, что она «сама себя правила». В Западной Европе ученые были перегружены академической нагрузкой, и вообще профессии ученого не существовало в XVIII веке. То есть ученый мог быть придворным ботаником, астрономом, раньше могли быть астрологи, как Кеплер, но чтобы ученый за занятие наукой без всякого преподавания получал деньги, причем немалые, — это было совершенно исключительным явлением. Именно поэтому Христиан Вольф сказал Эйлеру, когда тот отправлялся в Петербург, что он отправляется в рай для ученых. И это была правда.
Академия наук обязывала вести научную работу, выступать на заседаниях конференций. Она печатала работы, хотя труды выходили с опозданием, но отдельные работы выходили постоянно и быстро, потому что типография Академии наук была лучшей русской типографией XVIII века. Академическая переписка, которая велась учеными, велась за счет казны — это очень большие почтовые расходы в тот момент. Соответственно, в Петербург приезжает и Эйлер, и Гольдбах, и Бернулли. Академическая свобода начинает притягивать ученых независимо от того, что это за дикая страна тогда была.
И когда Эйлер уехал к Фридриху Великому в Берлин и был там некоторое время, он как раз оставляет такую заметку: «…я и все остальные, имевшие счастье служить в Российской Императорской Академии, должны признать, что всем, чем мы являемся, мы обязаны тем благоприятным условиям, в каких мы тогда находились. Когда Его Королевское Величество недавно спросил меня, где я научился тому, что знаю, я ответил в соответствии с истиной, что всем обязан своему пребыванию в Петербургской академии наук».
Состояние внутренней свободы свойственно вообще молодой институции, мы даже сейчас наблюдали за последнее десятилетие, что в какой-то момент в каком-то месте начинался очаг академической свободы, и он довольно быстро угасает, потому что жизнь диктует свои правила.
Регламент 47-го года Петербургской академии наук в общем перечеркнул всю академическую свободу для ученых в России. К середине XVIII века, к концу 50-х годов, уже стало очевидным, что Академия наук является некоторым искусственным органом в совершенно чуждой атмосфере. Очень известен этот отзыв — я вам тоже хочу его процитировать — астронома Пикте, который жил в Петербурге некоторое время: «Эта Академия, говоря прямо, является предметом роскоши; ее хотят иметь, как некоторые люди хотят иметь библиотеку, в которую они заходят, чтобы показать ее. Она всегда почти полностью состояла из иностранцев, привлеченных в эту страну пенсиями. Эти ученые — экзотические растения, которые томятся в оранжереях, в которых они заперты. Причина разочарования кроется в их абсолютной зависимости от плохого образованного русского начальника, неспособного оценить их таланты и в благосклонности которого для них никогда не будет места, как бы они ни старались...»
И здесь хочется перейти к основной проблеме несвободы в Академии наук. Собственно, мне кажется, что эта проблема и в XIX веке была, и в XX, и возникает в XXI — это то, что над учеными разных областей, какими бы они ни были, ставят такого отвратительного, мерзкого чиновника, который ничего не понимает в науке, который через какое-то время уже чувствует себя наравне с учеными и может вдаваться своими, так сказать, грязными руками в научные вопросы, и благодаря этому наука, собственно, не развивается или развивается вопреки.
Тем не менее это самое чудовищное, что можно сделать для управления наукой, — поставить над всем этим чиновника.
Это мы видели в XX веке в изобилии. Собственно, не будем вдаваться в современность, потому что очень горько, но в XVIII веке была целая плеяда.
Сначала был туда поставлен Владимир Орлов, и ему было 23 года, когда он начал руководить учеными. Есть очень хорошая переписка Эйлера с Формеем, непременным секретарем Берлинской Академии наук, где он просто постоянно рассказывает, что происходит в Петербурге, как каждый новый начальник начинает отравлять ученым жизнь, поскольку глава учреждения Академии наук не воспринимает себя как администратора — он воспринимает себя как хозяина всего этого научного учреждения.
С восшествием на престол Екатерины начинается выстраивание новой системы российского государства, и значительную роль в этой системе она отводила, будучи некоторым образом под воздействием идей Просвещения, Академии наук. Первое серьезное, что она делает, — это пытается вернуть Эйлера в Петербург. Эйлер был обижен Фридрихом Великим, который не поставил его во главе Академии, а Екатерина предлагает Эйлеру возглавить реформу Российской академии наук так, как ему нравится. И он, окрыленный идеями, едет в Петербург. В 1766 году он приезжает, но в том же году Екатерина ставит во главе Академии не Эйлера, а 23-летнего графа Орлова и учреждает Академическую комиссию. Дальше происходит то, что 23-летний граф очень скоро начинает чувствовать себя на своем месте и руководить учеными.
Через два года Эйлер в письме к Формею назовет Академию наук «пивной», потому что реформировать ее невозможно. И единственным, собственно, кто мог противиться новому директору, был Эйлер, как Павлов в советское время, все остальные вынуждены были подчиниться его воле. Даже выборы в Академию наук в XVIII веке, например, при Орлове проходили так, что академическая конференция не сама выбирала, а она открывала конверт.
Есть цитаты из рукописного протокола, например, 71-го года: «Присланное от его сиятельства г[осподина] Академии наук директора графа Владимира Григорьевича Орлова запечатанное письмо в Академическое собрание распечатано и прочтено». Сам Орлов не мог быть членом конференции. Во-первых, он бы не очень понимал, о чем там ведется речь, но тем не менее. И здесь написано, что «Протасов от его сиятельства признан за искусного быть ординарным членом и по силе оного письма действительно в оные пожалован» и так далее, то есть он предлагает, и они соглашаются.
Уже в середине 70-х годов начинается конфликт академиков с Орловым, академики жалуются Екатерине. Это бесполезно, потому что Екатерина II всегда ценила только порядок. И какая-то склока Орлова с горничной, которую он избил за кражу табакерки, которую она не крала, лишает его поста. Дальше приходит Домашнев Сергей Герасимович — посредственный поэт, литератор. Обычно первые несколько месяцев новый директор в Академии наук производит прекрасное впечатление, он со всеми здоровается, дружит, говоря современным языком, но потом начинает руководить. То же самое было с Домашневым, потому что он начал выделять огромные средства на переводы книг, что неплохо, но тем не менее везде хорош баланс. Он начал сверх меры награждать лояльных ему людей, и опять же возникла огромная свара в Академии наук, когда академики начали бороться с директором.
Собственно, этот шумный эпизод — он хорошо описан — привел к тому, что Екатерина решила убрать Домашнева из Академии наук. И кого она поставила? Она поставила Екатерину Романовну Дашкову. Мне кажется, что это даже хуже, чем Домашнев, потому что более скверного персонажа в истории Академии наук я не вижу: единственная ее цель была экономия средств. Она экономила на всем: премию, которую давала Академия в дукатах, переводила в рубли по плохому курсу, она ограничила академикам переписку, она сама смотрела счета поставщиков и округляла их в меньшую сторону. За то, что Разумовского избрали почетным членом, она ему согласилась отдать диплом, если он купит из академической лавки книг на полторы тысячи рублей, и он отослал ей диплом обратно.
Дашкова оказалась в плеяде тех людей, которые постоянно девальвировали те академические свободы и то имя Петербургской академии наук, которое, в общем, заработал и дал Петр Великий. И, конечно, все директора XVIII века, поскольку они именно директора, занимались тем, что они именно ограничивали академическую свободу. Конечно, там были какие-то моменты академической коррупции среди академиков, деньги от продажи книг очень существенные в то время и так далее. Но сам тот принцип, когда «Академия сама собой правит», который в 1724 году был заложен Петром Великим, был попран уже при Екатерине II и попирается до сего дня.
Петр Дружинин
кандидат исторических наук