Вашему вниманию предлагается отрывок из статьи английского социолога профессора Розалинд Гилл, посвященный анализу ситуации, сложившейся в академической жизни Великобритании после перевода научных работников на краткосрочные и длинные контракты. Аналогичная схема контрактов предполагается к внедрению и в нашей стране.

Gill R. Breaking the silence: The hidden injuries of neo-liberal academia // Secrecy and Silence in the Research Process: Feminist Reflections / Ed. by Flood R. & Gill R. London, 2009.

Прервать молчание. Скрытые травмы неолиберальной академии

Розалинд Гилл

Введение

- Как твои дела?

-Честно говоря, я невероятно нервничаю. Работа накапливается, и я тону в куче дел. Я на самом деле не знаю, когда смогу начать тот раздел об оборотной стороне и молчании, я собиралась это сделать сто лет назад и мне паршиво, что огорчаю Розин, но у меня буквально нет ни свободной секунды .

- Понимаю, очень хорошо понимаю, о чем ты.

- Смотри, вчера я получила 115 мейлов, и на все нужно ответить. 16 часов в день я только и делаю, что пытаюсь держать все под контролем. У меня постоянное ощущение, что я никогда ничего не успеваю, и список моих задач растет быстрее, чем я вычеркиваю из него сделанное. Это похоже на фильм ужасов, в котором опухоли удваиваются каждые несколько часов! (Смех). И мне никогда не удается поработать над чем-то своим. Я очень плохо сплю, и такое ощущение, что все вышло из-под контроля.

- У меня та же ситуация. Читать? Что это такое? Думать? Без вариантов! И ты чувствуешь себя ужасно, правда? Мне кажется, я постоянно краду время и у детей — иду проверять почту прямо посреди игры в «Монополию» или что-то в этом роде. Иногда мне просто хочется все бросить.

- Да, я знаю. Все становится только хуже. Еще надеешься выиграть в лотерею? (Смех) Так как твои дела?

- Ты правда хочешь знать? (Смех)

- Да.

- Поганые, на самом деле. Меня все достало. Вчера узнала, что мою статью не приняли в журнал Х.

- О нет!

- Ты знаешь, я работала над ней так долго. Я так вложилась в эту задачу.

- Я знаю.

- И один из рецензентов был просто отвратительным, он написал что-то вроде: «Мои первокурсники лучше разбираются в этой теме, чем эта авторша — зачем она тратит наше время?» Когда я прочитала это, Роз, — мне будто дали пощечину. Все, что я могла делать — стараться не расплакаться в преподавательской, ведь после этого меня ждала лекция, поэтому пришлось взять себя в руки и провести пару. Но сегодня я не спала.

- Бедняжка.

- У меня крутились в голове все эти злые замечания. И ты знаешь, хуже всего то, что они правы: я бездарь.

- Нет, это неправда.

- Я мошенница, могла бы догадаться, что меня разоблачат, если пришлю работу в журнал такого уровня.

Это запись моего разговора с подругой за несколько дней до того, как я наконец села писать этот раздел. Обе участницы разговора белые, обе работают в «старых» (созданных до 1992 года) британских университетах, обе трудоустроены по «длительным» контрактам, что во многом ставит их в лучшее положение по сравнению с большинством в современной академии. Меня легко узнать в голосе, который волнуется о задержке этой статьи. Ряду читателей этот фрагмент разговора покажется довольно странным, но, подозреваю, многие узнают нечто знакомое и глубоко задевающее эмоционально. В этом разговоре речь идет о многом: усталости, стрессе, перегрузках, бессоннице, тревоге, стыде, агрессии, боли, вине, ощущении себя не в своей тарелке, обмане и страхе быть разоблаченным, либо же поднятым на смех в современной академии. Эти чувства, воплощающие опыт многих, оказываются странным образом секретными и замолчанными. Они привычны и обыденны, и одновременно остаются преимущественно тайными и заглушенными в общественном пространстве академии. Их обсуждают другим тоном, как нечто менее важное: в разговорах в коридоре, в перерыве на кофе, в интимных разговорах друзей — но похоже, им не место в официальных речах и в журнальных публикациях, даже на рабочих встречах факультета. При интересе к рефлексивности на протяжении последних десятилетий, данные о труде ученых как-то совсем избежали критической оценки. Будто параметры рефлексивности ограничены отдельными исследованиями, минуя институциональный контекст производства академического знания как естественную данность...

Жизнь в подвешенном состоянии

Не понимай меня превратно, я действительно рад иметь эту работу, но после очередного краткосрочного контракта мне придется начать искать новый заработок, практически, прямо сейчас.

Начинающий ученый, 30 с чем-то лет, в третий раз на годовом контракте

Я, на самом деле, работаю на четырех работах с неполным рабочим днем. Планировалось только три — с этим еще можно справиться — но потом кто-то ушел на больничный в университете Х и они попросили меня заменить его. Я знаю, это безумие, но никак не мог отказаться — это может быть моим единственным шансом получить полноценную работу со следующего года. Мне пришлось собраться и показать готовность к работе. Но, поверь, меня это просто убивает! Надо показать тебе мое расписание. В четверг, например, я преодолеваю около 400 миль, добираясь с одного места работы на другое. И когда я сижу в машине, я так нервничаю, так вцепляюсь в руль, что суставы белеют … Я постоянно думаю, что если я попаду в пробку или если на дороге будет авария, или что-то еще, то все совсем развалится, я всё провалю.

Недавний доктор, 30 с чем-то лет

Я доводил себя, пытаясь закончить эту статью, потому что если не опубликую ее в хорошем журнале, они не включат меня в отчет об исследованиях, а не попав туда, я могу навсегда забыть о повышении, и останутся считанные дни до моего конца. Чисто преподавательский контракт, без исследований — вот что я получу! Чувствую, будто лезу в гору, цепляясь ногтями

Лектор, 40 с чем-то лет

Подвешенность, неопределенность статуса — один из главных опытов нынешней академической жизни, в частности для молодых людей или для работников «в начале карьеры» (но не только; это состояние в последнее время может распространяться на всю «карьеру», учитывая ограниченные возможности для развития сотрудника и нехватку гарантий трудоустройства). Статистические данные о структуре занятости ученых свидетельствуют о массовой перестройке системы высшего образования за последние десятилетия, сопровождающейся введением в норму непостоянства рабочей силы. Длительные контракты, воспринимающиеся в США как путь к должности профессора, сейчас составляют лишь чуть больше половины академических должностей: по состоянию на 2006-2007 годы, 38% ученых в области высшего образования работают по срочным контрактам (Court and Kinman 2008).
Если в прошлом краткосрочные контракты были преимущественно ограничены исследованиями в конкретных проектах, ограниченных во времени, сегодня они характерны и для преподавательских должностей, которые часто предлагаются на один год, на временной основе, с низкой заработной платой. Впрочем, даже эти преподаватели — «рабочая аристократия» по сравнению с аспирантами или молодыми докторами (PhD), начитывающими массовые лекции бакалаврам. Они сидят на краткосрочных контрактах с неполным рабочим днем и повременной оплатой, с недостаточной подготовкой и нехваткой поддержки, оплата труда которых (с учетом подготовки и оценивания студентов) часто де-факто падает ниже минимальной зарплаты. В таких условиях даже работа уборщиком или официантом выглядит экономически более привлекательной. Наряду с этим существует новый вид занятости — «преподавательская стипендия». С её помощью в рамках сокращения расходов на управление университетом работа, которую ранее выполняли люди на должности лектора, переведена на более низкий уровень оплаты, лишена льгот и гарантий (например, пенсии), без какой-либо ответственности руководства перед работником. «Стипендию» дают лишь на один семестр, нередко оставляя преподавателей — стипендиатов без какого-либо заработка летом.
Многое можно — и нужно – сказать плохого по этому поводу: про политику каждого нового правительства в области высшего образования, о соучастии относительно защищенных работников в этой эрозии оплаты и условий труда «подвешенных» коллег, неспособности коллективно реагировать на децимации в профессии, наконец, о самой идее университета и самой сути интеллектуального труда. Но также нуждаются в обсуждении наши переживания всех [нас], оказавшихся в этой нестабильности. Как этот «дивный новый мир труда», подробно описанный теоретиками нынешнего «общества риска» (Beck 2000), прокатывается по судьбам учёных и преподавателей? Какова [человеческая] цена перехода от относительно защищенной занятости к неформальному, низкооплачиваемому и непостоянному трудоустройству? Отрывки в начале раздела показывают кое-что из этого. У них [работников академии] развиваются хроническая тревога и стресс, вызванные затянувшимся рабочим днем, высокой стоимостью поездок на работу, невозможностью строить планы ввиду неуверенности относительно своего положения. Британский Отдел охраны здоровья и безопасности на рабочем месте подсчитал, что 13,8 млн. рабочих дней ежегодно теряются от стрессов, тревог и депрессий, вызванных работой. В опросе Союза университетов и колледжей в 2008 академические работники показали «очень высокий уровень стресса, значительно выше среднего», причём показатель вырос по сравнению с предыдущими опросами в 1998 и 2004 годах (Court & Kinman 2008). Эти вещи исключительно сильно влияют на нашу жизнь, но их редко озвучивают в пределах Академии. Если о них и говорят, то как об индивидуальных, личных переживаниях, не как о структурных особенностях современного университета. Кроме того, академические работники, как известно, редко говорят о (низкой) зарплате, возможно считая, что подобная «меркантильность» ставит под сомнение их честность или преданность науке. Как утверждал Эндрю Росс (Ross 2000), отказ ученых пачкаться разговорами о деньгах связана с идеей науки как «занятия для джентльменов». Данный факт, вероятно, как-то связан с нашей неспособности уже много десятилетий заключать [трудовые] договоры с зарплатой, хотя бы успевающей за инфляцией. Финансовые трудности могут быть замаскированы разницей в образовательном и культурном капитале работников академии, из-за чего сложно говорить об этих проблемах.
Может быть, этот «жертвенный» этос и заставляет молчать о личных потерях от «подвешенности» преподавателей и научных работников. Необходимость каждый день ездить далеко на работу, жить отдельно от друзей и любимых — цена, которую платят за все большую мобильность, за участь «дробной» рабочей силы. Кто-то платит отказом от рождения детей. Это непропорционально влияет на женщин-учёных, которые имеют детей существенно реже, чем их коллеги-мужчины, и чем женщины, занятые в других отраслях (Nakhaie 2007, Probert 2005). Часть этой разницы объяснима малым количеством женщин-работников академии, которые хотят иметь детей. Однако это не повод отворачиваться от того факта, что все больше женщин, работающих в академии считают, что не могут позволить себе иметь детей, поскольку это несовместимо с научной карьерой, или потому, что нужно долго работать, чтобы получить стабильную работу (получить степень магистра, доктора, проработать по нескольким контрактам). В конечном итоге рожать детей становится поздно.
Либо потому, что напряженный каждодневный труд, требующийся современной академии, крайне затрудняет материнство. Исследования в Университете Калифорнии показало, что сотрудницы, имевшие детей, работали по 100 часов в неделю, если добавить к академическому труду домашний (Mason et al . 2006). Можно утверждать, что приток женщин на должности в университетах в последние тридцать лет у многих из них оплачен отсутствием семьи. Это перекликается с опытом в других областях (например, в журналистике), где, при наличии тенденции к гендерному равенству, сохраняются более сложные формы дискриминации и неравенства по половому признаку.

Источник: Социальный Компас.
Полный текст статьи на русском и английском языках читать на:
http://www.socialcompas.com/2014/02/14/prervat-molchanie-skry-ty-e-travmy-neoliberal-noj-akademii/