Российская наука перед вызовами капиталистической экономики и политического либерализма

О том, что российская наука переживает некий кризис в наши дни, наверное, не написал только ленивый. Причины кризиса авторы указывают различные: от стратегических просчетов властей, до косности и неспособности «предложить позитивную повестку»самих ученых (и особенно академиков). Не вдаваясь в подробный анализ, отметим, что в большинстве случаев речь идет о симптомах, но не о самой сущности кризиса российской науки. Скоропалительность и непродуманность реформы РАН в 2013 году очевидна. Но сама возможность подобного рода действий в отношении российской науки заставляет задуматься о тех сдвигах, которые произошли в общественном сознании (в том числе, и в сознании как российских властей, так и самих ученых).И чтобы понять природу этих изменений нам следует обратиться к дисциплинам, исследующим ценностные и смысловые изменения в культуре – философии и антропологии.

Прежде всего, следует учитывать, что современная наука есть не просто совокупность неких государственных бюджетных учреждений, в которых проводятся научные исследования. Современная наука — это довольно сложный и важный социальный институт. Действительно, наука давно уже стала настолько сложна, что ей невозможно заниматься в одиночку. Ученый всегда действует в некоем сообществе непосредственно или опосредованно – опираясь на труды предшественников и коллег, представляя свои результаты для обсуждения и т.п. Таким образом, научная деятельность неизбежно определяется некоей совокупностью норм (формальных и неформальных), определяющих, организующих и систематизирующих различные области деятельности ученых, их взаимоотношения внутри сообщества (например, правила ведения академической дискуссии) и характер отношений с обществом в целом и другими социальными институтами (властью, бизнесом и т.п.). Причем сами нормы, в согласии с которыми функционирует социальный институт науки, в свою очередь, во многом определяются нормами и ценностями всего общества. В силу этого мы можем выделить как универсальные, так и специфические для той или иной культуры черты науки. Например, известный французский физик, философ и историк науки, П. Дюгем, опираясь на введенное Паскалем различение «широкого» и «глубокого» ума, прочитал в 1915 г. цикл лекций «Немецкая наука», в которых рассмотрел характерные черты стиля мышления немецкой физики, противопоставив ее стилюмышления физики английской.

Однако наука не только социальный институт. Для ее понимания не менее важно учитывать, что наука в современном обществе выступает еще икак некий нормативный идеал, воплощает некую идею науки. В частности, если говорить об идеале науки, то она есть идеальное коммуникативное сообщество, строящееся вокруг ценности знания и познания как такового. Но следует еще отметить наличие некоего идеала ученого, важнейшими чертами которого, по мнению профессораВ. Эсслера, являются честность перед самим собой и всем научным сообществом (что означает, в числе прочего, готовность отказаться от результатов и подходов, которые казались многообещающими, но в итоге обнаружили свою непригодность) и свобода научного поиска. Ведь научные открытия – плод свободного поиска, они не совершаются по заказу или из корыстного интереса. В целом же исследовательский идеал науки состоит вустремленности познания в бесконечность, к непрекращающемуся освоению все новых и новых горизонтов неведомого.

Описанный идеал науки находит свое выражение и в специфических чертах научного мировоззрения. Один из величайших философов ХХ века, Э. Гуссерль полагал, что, прежде всего, научное мировоззрение теоретично, т.е. в его основе лежит не практический интерес, а тяга к познанию ради самого знания. Конечно, сказанное не означает, что научное познание не применимо на практике или, что ученым движет чистый теоретический интерес. Все мы знаем, что это не так. Однако можно привести два общеизвестных факта, свидетельствующих о правоте Э.Гуссерля. Во-первых, научные открытия далеко не всегда совершаются в тех областях, где они очень нужны человечеству. Но зато научные открытия всегда совершаются в тех сферах, которые интересны ученым, познание которых научное сообщество воспринимает как вызов себе. Во-вторых, нет смысла утаивать, что ученым, в его деятельности, движут различные мотивы, в числе которых стремление к славе и материальному благополучию занимают далеко не последнее место. Но если из мотивации ученого совершенно пропадает способность действовать, руководствуясь чистым теоретическим интересом, то такой человек фактически перестает быть ученым.

Другой определяющей чертой научного мировоззрения, которую выделяет Э. Гуссерль, является, каким бы странным нам это ни показалось, его идеальный характер. Дело здесь в том, что научное мировоззрение является продуктом усмотрения учеными в окружающем мире идеальных сущностей, выведения неких идеальных общезначимых норм. Например, теоремы геометрии, законы Ньютона и т.п. выведены для идеальных условий и объектов.

Теперь мы можем попытаться понять, что стоит за восприятием современного состояния российской науки как кризисного. При этом важно учитывать качественное отличие кризиса от трудностей и проблем. Кризис, в отличие от последних двух, всегда чреват сущностными изменениями. И вот если говорить о кризисах науки, то стоит, пожалуй, выделить две разновидности. Назовем первую эндогенными кризисами. Такие кризисы связаны с характером развития самой науки и научного знания. Ярким их примером являются научные революции. При этом философия науки имеет достаточно развитые теории эндогенных кризисов. Имеются ввиду, прежде всего, работы Т. Куна, К. Поппера, И. Лакатоса и т.п.

В то же время имеет место и совершенно иной тип кризисов науки, связанный с тем, что наука, являясь социальным институтом, необходимо взаимодействует с другими социальными институтами (властью, бизнесом, гражданским обществом и т.п.). Причины таких кризисов не в самой науки, а вне ее или в ее отношениях с другими социальными институтами. Такой тип можно назвать экзогенным кризисом. Теоретическое осмысление экзогенных кризисов науки разработано значительно слабее. Более-менее целостные теории таких кризисов можно найти в работах постмодернистов, наподобие книги Ж.-Ф. Лиотара «Состояние постмодерна».

Как нам представляется, современный кризис российской науки в значительной степени носит экзогенный характер. И логично предположить, что причинами его выступают изменения, произошедшие в российском обществе за последние 30 лет. Это переход от социалистической системы хозяйствования к рыночно-капиталистической, и смена марксистско-ленинской идеологии политическим либерализмом.

Следует отметить, что и в обществе и в науке все еще идет процесс осмысления и оценки произошедших изменений. В связи с чем понятия «капитализм» и «либерализм» получают порой очень разные определения. Для того чтобы избежать двусмысленности, примем, что капитализм—это экономическая система производства и распределения, основанная на частной собственности, юридическом равенстве и свободе предпринимательства. Но важнее всего для темы нашего разговора то, что главным критерием для принятия экономических решений является стремление к увеличению капитала, к получению прибыли. При этом будем помнить классическое определение капитала, он есть средство извлечения прибыли (в этом смысле деньги, лежащие у меня в кошельке, капиталом не являются).

Определить либерализм немного сложнее, поскольку имеется довольно много его разновидностей, но все они строятся на убеждении, что государство существует для удовлетворения частных интересов каждого отдельного человека. В области этики либерализму в наибольшей степени соответствует эгоизм — этическая установка, при которой всё имеет ценность только в той степени, в которой служит частным интересам отдельного человека.

Было бы поспешным сходу обвинить капитализм и либерализм во всех бедах российской науки. Ведь известно, что рождение галилеевской науки (математизированного естествознания) во времени (конец XVI – XVII вв.) практически совпадает с формированием капитализма и появлением философских работ, обосновывающих политический либерализм. Следовательно, по крайней мере какое-то время, капитализм, либерализм и наука вполне мирно сосуществовали и, возможно, даже способствовали развитию друг друга.

Действительно, ранний капитализм и либерализм, каждый по-своему, выступили эмансипирующими силами, освобождающими человека от сословно-феодальных ограничений.Ведь капитализм не только породил новые формы эксплуатации человека, но дал свободу духу предпринимательства. А либерализм, на ранних этапах не только требовал свободы для человека, но и от самого человека требовал быть разумным и ответственным. И так сложилось, что теоретические исследования, особенно в области механики, сделали возможной научно-техническую революцию и рождение промышленного капитализма. С другой стороны, научно-техническая революция способствовала расширению поля научных исследований. Так, например, рождение термодинамики вомногом связано с появлением тепловых машин и проблем, связанных с их созданием и эксплуатацией.

Стоит, однако, отметить, что само по себе знание или даже технический прогресс никогда не выступали главной целью капиталистической системы хозяйствования. Во главу угла в ней всегда ставится максимизация приращения капитала. Сам же индустриальный уклад родился благодаря деятельности отдельных предприимчивых людей, использующих достижения науки.Поэтому мы полагаем, что не следует видеть в капитализме некий позитивный фактор развития науки, в особенности фундаментальной.

Но возможно, дело еще и в специфических особенностях современного российского капитализма и политического либерализма. В самом деле, для российского капитализма, несмотря на все усилия властей, характерны сравнительно неблагоприятные условия для мелких и средних предприятий и невысокая социальная ответственность предпринимателей. В то же время для российского либерализма характерно отсутствие в обществе широкого этического консенсусав условиях обширных политических и личных свобод. Очевидно, что такое положение дел способствует распространению в обществе и во всех социальных институтах стратегий этического эгоизма.

Не менее важно учитывать и характер отношения к человеку. Если ранний капитализм и либерализм проявляли себя как освобождающие силы (первый — от хозяйственных ограничений, второй — от сословных), то современный российский капитализм все больше и чаще рассматривает человека как средство извлечения прибыли, чему российский политический либерализм отнюдь не препятствует. Весьма ярко это проявляется в полюбившейся российским властям концепции человеческого капитала. А ведь по определению создателя этой концепции С.Фишера, человеческий капитал «…. есть мера воплощённой в человеке способности приносить доход». В этом смысле нам очень хочется ответить на такое отношение прекрасным изречением Конфуция: «благородный муж – не инструмент».

И ведь имеется достаточно хорошо разработанная (к сожалению, не в России) альтернатива концепции человеческого капитала в социальной политике. Это парадигма развития человеческого потенциала (HumanDevelopmentparadigm), исходящая из того, что от любого человека неотчуждаемо его достоинство, которое должны уважать все общественные законы и институты. Причем модель развития человеческого потенциала – не чистой воды идеализм. Она почти прямо следует из конституций большинства демократических стран во всем мире, даже если они не всегда выполняются в полной мере.

Помимо явного понижения человеческого достоинства, капитализм, в своей ориентации на максимизацию прибыли, очевидным образом пагубно влияет натеснейшим образом связанную с наукой систему образования. Этот факт отмечают люди с совершенно разными политическими убеждениями. Так, академик РАН Жорес Алферов, симпатизирующий КПРФ, в одном из своих интервью РИА Новости сказал «…капитализм несет не только такую ужасную экономику и законное перехватывание собственности друг у друга, но и наносит огромный ущерб системе образования, где молодежь воспитывается в духе “как быть первым для того, чтобы хапнуть”». Поразительным образом нашему академику вторит горячая сторонница Барака Обамы, либеральный философ из США Марта Нуссбаум: «… то, что мы бы назвали гуманистическим началом в естествознании и общественных науках … сдает позиции, ибо государства берут курс на краткосрочную рентабельность и формируют … умения, необходимые для получения прибыли».

В порядке небольшого отступления от темы, осмелимся высказать гипотезу, что успехи советской модели школьного образования во многом связаны с его нацеленностью на подготовку учеников к поступлению в университет и связанной с этим универсальностью и полнотой даваемых знаний. Вслед за этим и советское высшее образование имело своим нормативным идеалом подготовку ученого и связанную с этим глубину и фундаментальность даваемых знаний на всех вузовских специальностях. Напомним, что советские специалисты славились во всем мире, в числе прочего, широтой своего кругозора и фундаментальными знаниями в своей области.

Сколько-нибудь серьезный анализ положения института науки в современном российском обществе вынуждает задаться вопросом: нужна ли науканашему обществу? Речь идет не о прикладной науке, разрабатывающей и внедряющей новые технологии, и не об оборонке. Их полезность вроде бы ясна всем: власти, бизнесу и обществу. Но вот ценит ли наша власть и общество фундаментальную науку? Как относится к такой «бесполезной» сфере, как гуманитарная наука?

К сожалению, нам приходится согласиться с академиком РАН В.И. Сергиенко в том, что «Основная проблема науки в России – ее невостребованность». Причем невостребованность здесь следует понимать в широком смысле. Это не только нежелание и неспособность современной российской экономики воспользоваться добываемыми российской наукой знаниями, но еще и процесс обесценивания идеалов науки в глазах российской власти общества. Однако эта беда поразила не только Россию. Вот какой пример приводит уже упомянутая выше Марта Нуссбаум: «Скептически настроенный молодой философ с одного из недавно объединенных факультетов философии и политологии рассказал мне, что в его последней заявке на грант до требуемого объема не хватало шести слов; тогда он шесть раз добавил слово «эмпирический», как бы желая убедить бюрократов в том, что он занимается не просто философией, и его заявка была удовлетворена».

Здесь мы выходим на интересную (с философской и антропологической точек зрения) проблему того, что власть и, в меньшей степени, общество, с одной стороны, и наука – с другой, говорят как бы на разных языках. Приведем пример одной любопытной дискуссии, разгоревшейся на конференции научных работников, организованной влиятельным академическим «Клубом 1 июля». В своем выступлении академик РАН С.М. Стишов выразил возмущение попытками оценивать науку в русле формально-бюрократической логики: «…Апофеоз — введение зависимости зарплаты научного сотрудника от количества написанных им статей… Работая в несвободной стране, в Советском Союзе, я чувствовал себя более свободным». Далее он привел цитату из Кафки: «Мы попали в какой-то кафкианский мир, когда все находятся под следствием и с ужасом ожидают его высшей фазы,— резюмировал он.— Кто читал Кафку, тот поймет». Оказалось, чиновники из ФАНО тоже читали Кафку: «Сергей Михайлович привел пример из "Процесса", а я из "Замка" приведу,— сказал ученым первый замдиректора федерального агентства Алексей Медведев.— Мы для вас трактирщики. А Минфин — это Замок, потому что вы туда не попадаете. Это язык, на котором разговаривают с нами. Мы не обоснуем 26 миллиардов дополнительных ассигнований, если не поймем эту логику». Таким образом, ученый, в сложившихся условиях, оказывается обязанным обосновывать свою научную деятельность, фактически – оправдываться, на бухгалтерско-бюрократическом языке.

Хочется, конечно, задать вопрос, почему не поступить наоборот — не заставить чиновников стараться понять ученых, учиться выстраивать с ними диалог? Однако ясно, что ответ содержится в либерально-капиталистических приоритетах властей, особенно же чиновников Минфина. Результаты попыток «прогнуть» науку под логику Минфина удивительно точно (хотя, скорее всего, случайно), выразили журналисты газеты Коммерсант, озаглавив интервью с главой ФАНО таким образом: «Наука превращается в практику и, в общем, в экономику».

Чем же грозит российской науке ее «превращение в экономику»? Нам представляется, что дело тут в специфике соотношения таких фундаментальных стратегий социального взаимодействия, как конкуренция или кооперация. Для нормального развития науки важен баланс соревновательности в познавательной деятельности и научной кооперации. Однако в условиях, когда общество и государство начинают оценивать науку по её способности приносить практическую выгоду, причем в краткосрочной перспективе,то волей неволей эту же установку неизбежно усваивают и сами учёные. В результате плодотворная для науки соревновательность в познавательной деятельности замещается конкурентной борьбой за предоставляемые обществом и государством ресурсы с использованием несвойственных науке маркетинговых стратегий.

Есть любопытное исследование зарубежных ученых (FangF.C., Casadevall А. CompetitiveScience: Is Competition Ruining Science?), в котором они детально проанализировали, полезна ли конкуренция в науке. Выводы сильно разочаруют сторонников универсальности рыночных стратегий и апологетов конкурентной борьбы:

чем выше конкуренция, тем выше мотивация жульничать, портить жизнь конкурентам, тратить энергию не собственно на науку, а на «преуспевание»…;
очень мало примеров, когда конкуренция была однозначно на пользу науке (фактически такой пример один – секвентирование генома, и это была не совсем научная, а скорее, технологическая задача);
есть много примеров, когда очень важные открытия делались практически без какой-либо конкуренции. Либо потому, что на них наткнулись случайно, либо потому, что человек работал над своей собственной темой, которая никому больше не была интересна;
есть много примеров, когда важные открытия были сделаны в сотрудничестве, а не индивидуально;
стресс и постоянная гонка за первенством не способствуют разработке творческих идей, а скорее, подавляют их. Необходимость постоянно защищать свои новые идеи перед другими учеными ведет к тому, что люди боятся выдвигать радикально новые идеи, не вписывающиеся в существующие модели.

Кстати говоря, с точки зрения теории игр, конкуренция всегда ведет к установлению отрицательного равновесия: доминированию стратегий минимизации ущерба, а не приумножения общего или даже личного блага.Конкурентное противостояние приводит к значительной трате ресурсов впустую. Расходы в конкурентной борьбенередко превышают экономический эффект как для проигравшего, так и для победителя (например, в случае демпинга). К тому же противостояние часто перерастает из экономической (или научно-исследовательской) плоскости в сферу межличностных отношений.

Таким образом, чрезмерная конкуренция, сопровождаемая гиперстимуляцией в виде угроз попасть в низкую категорию, с одной стороны, и мегагрантов – с другой, действуют на науку попросту разлагающе. Высокая конкурентность приводит к тому, что ученый честно признающий ошибочность каких-либо направлений своих исследований оказывается в проигрыше по сравнению с ловкачом, занимающимся мелкими и броскими темами. Конкурентная борьба сковывает свободу научного поиска тисками страха и жажды наживы.

Нынешний кризис российской науки опасен тем, что мы рискуем не просто отстать от Запада в каких-то научных областях. Реальная угроза нависла над наукой как социальным институтом и над наукой как нормативной идеей. Но дело не только в науке.Если мы согласимся, что безусловная ценность науки в том, что она суть уникальный социальный институт, реализующий бескорыстное человеческое стремление к познанию, то станет понятно, что наука в этом смысле конститутивна для обществ европейского типа. Как подчёркивал ещё Э. Гуссерль, этот тип имеет универсальную значимость и не ограничивается пределами географической Европы. Пренебрегать этим идеалом— значит, отрицать свою причастность к тем великим свершениям и открытиям, которые благодаря науке стали достоянием мира за прошедшие столетия и которые во многом создали сам современный мир. При этом отход науки от собственного нормативного идеала не сделает её более привлекательной в глазах общества и государства: её значение будет оцениваться по привычному для нашего экономического и политического уклада соотношению предполагаемых расходов и ожидаемых выгод. Едва ли это будет способствовать свободному и творческому научному поиску, без которого наука не может полноценно существовать.

Вместе с тем, в отличие от некоторых других социальных институтов, наука пока ещё обладает достаточным авторитетом для того, чтобы побудить общество и государство всерьёз отнестись к представлению об объективной ценности теоретического познания. Возможно, эти усилия помогли бы преодолеть отрицательное равновесие в очень важной сфере общественной жизни, что, в свою очередь, благоприятно сказалось бы и на современном российском обществе в целом.

Максим Евгеньевич Буланенко, к. филос. н., доцент кафедры философии ДВО РАН;

Андрей Владимирович Поповкин, к. филос. н., зав. кафедрой философии ДВО РАН.